Читать интересную книгу Чекисты [Сборник] - Юрий Герман

Повествуя в минорных тонах об этом разгроме карательного отряда, Федор Гришаев, этот прожженный бандит, отмеченный за особые заслуги еще в разведывательной школе, не может удержаться: «Вошли партизаны и стали выбивать высокомерие и дурь из тех, кто так глупо подставил людей под уничтожение». Это — уже в адрес немцев, в адрес предателя Спицкого, начальника отряда.

Что это? Через семнадцать лет Гришаев переоценивает события? Ничего подобного. Он сожалеет, что не сам был начальником, уж он-то не подставил бы «людей» под партизанские пули! А партизан он попутно старается очернить как только может: «Были убиты виновные и невиновные… Один солдат выскочил из дома в одном белье и обратился к партизанам с вопросом: что такое, что случилось? — и получил в ответ пулю».

Ах, бедненький, наивный каратель!

Но сам Гришаев был не из тех, кого застают врасплох. Притаившись за углом дома, он подслушал партизанский пароль и отзыв, а затем под прикрытием стелющегося дыма прополз канавами и кустарниками в другую деревню, где расположилась на ночлег часть отряда Спицкого. «Уже занималась утренняя заря…» — повествует он меланхолично, видимо удовлетворенный просмотром только что написанных страниц: нигде в них не сказано, что сам он убивал партизан.

Своими «операциями», только некоторыми, «бескровными», Гришаев не прочь и похвалиться: он проехал по деревне, где находился штаб партизанского отряда, у всех на виду: «Каждый думал, что мы партизаны». Он ловко обманул партизан, спасая жизнь немцу из своей группы: «Мы сказали, что это наш пленный и он нам нужен». По пути, когда их обстреляли, «мы быстро заехали за гору», опять-таки без единого выстрела, заметьте!

Алексей Михайлович прослеживает по карте извилистый путь этой спугнутой стаи волков. Вот деревня, в которой трое коммунистов провели митинг, а крестьянки собрали продукты для детей осажденного Ленинграда. Сюда ворвалась группа Гришаева, открыла по женщинам стрельбу; был убит коммунист Воробьев, а его товарища, истекающего кровью, перевернули на спину, заглянули в лицо и выстрелили еще раз… Чудом человек этот остался жив. И вот перед Алексеем Михайловичем лежат его показания… Что скажет Гришаев?

«Служба наша заключалась только в разведывательных функциях, — пишет Гришаев. — Нигде ни одна моя разведка не нанесла поражения партизанам. Я давал им возможность уйти без боя, не занимая их пути отхода, руководствуясь принципом: «не трогай меня, я не трону тебя». Кроме двух случаев, когда волей необходимости пришлось открыть по партизанам огонь».

Только два случая! Два — за шестнадцать месяцев службы в карательном батальоне! Ну, не сама ли гуманность говорит устами этого человека? Ведь он продолжает утверждать, что вынужден был служить немцам «волею обстоятельств».

— За что вы имели звание фельдфебеля? За что вас наградили немцы железным крестом второй степени?

Гришаев молчит. Алексей Михайлович ждет ответа. Перед ним — фотографии полученных Гришаевым медалей: шесть наград — и все со свастикой.

И тут Гришаев заявляет: оказывается, наградили за то, что он за все время сумел не потерять ни одного человека из своей группы. Потрясающе трогательна забота гитлеровцев о драгоценных жизнях переметнувшихся к ним трусов и предателей!

Алексей Михайлович закрывает ладонями лицо, растирает щеки. Бывает, что и следователю становится мерзко. Но надо работать. Надо доказывать каждый факт…

9

«…Сестра рассказывала мне, как вы проживали у прекрасной русской женщины Ефросиньи. Слеза умиления навертывается на глаза от сознания, что Советская Россия имеет таких русских женщин с душой кристальной… нашей любимой Родины»…

(Из письма Гришаева к женщине)

Жила-была на свете русская девушка Таня. Ее подруга, Вера, работала продавщицей в сельпо. Война разлучила Веру с родителями — немцы сожгли деревню, девушек угнали в «цивильный» лагерь, где они проработали всю зиму сорок второго — сорок третьего года. Ближе к весне гитлеровцы лагерь распустили — изменилась обстановка. Вера кинулась искать родителей. И нашла уже в другой деревне, уцелевшей от огня. Там же встретилась снова со своей подружкой Таней. Дней десять отдыхала от своих скитаний. Жить там надо было осторожно, на улицу не выходить, кроме двух-трех часов днем — таков был приказ мирному населению. Кругом были немцы, неподалеку стоял штаб карательного батальона.

Как-то под вечер поднялась стрельба: налетели на карателей партизаны. Родители Веры вместе с ней выбежали из дома: это было уже не впервой — во время боев и стычек мирные жители прятались, чтобы не погибнуть в перестрелке. Отбежав километра полтора от деревни, скатились в овраг по набухшей талым снегом земле. Сидели там всю ночь, прислушивались: не выбьют ли наши окаянных? Под утро шустрый мальчишка разузнал: тихо в деревне, но немцы там.

Жители вернулись в свои дома. Озябшая и продрогшая Вера забралась на печь. Мать стала готовить обед и сообщила дочери новость, услышанную от соседки: пришла в деревню новая группа карателей: потребовали еды, выпили и теперь о чем-то сговариваются.

А через полчаса они вызвали Веру и Таню.

Старшим у них был черноволосый, лет сорока; глаза упрятаны под широким лбом, рот будто прорезая одной чертой. Второй, молоденький скуластый парнишка, так старшему в рот и смотрит, каждое движение ловит. Третий— белобрысый, толстогубый, рослый. Старший оглядел девушек, сказал снисходительно парнишке, потрепав его по волосам: «Нох кляйне…» Белобрысый захохотал, парнишка обиженно насупился и вышел. Тогда старший спросил у девушек:

— Где есть партизаны?

— Откуда нам знать, — ответила Таня. — Всю ночь мы в овраге просидели. Партизан — это уж вы сами ищите. Пока они вас не нашли.

Ее ответ не понравился, старший скомандовал:

— Шнель, шнель… Где есть овраг?

Девушки переглянулись: что делать? Надо идти, иначе заколют ножом либо пристрелят. У них это просто.

На улице старший пошел рядом с Верой, а белобрысый— с Таней. Позади шагал парнишка, а с ним— молодуха Потапова, одета в полушубок, лицо опустила.

Вышли за деревню. Придерживая у горла свой белый вязаный платок, Вера смотрела под ноги: идти было скользко. А ветер резкий, наверное, и Танюшку продувает, жакетик на ней плюшевый, черненький, легкий. Вместе покупали еще до войны, одинаковые обновки были у подружек. Ох, скорей бы дойти до оврага, да и обратно, домой. А зачем им тот овраг? Или думают, что и сейчас там кто-то прячется? Как же, ждите… Правильно Таня отрезала: партизан, мол, и след простыл.

Белобрысый свернул в- сторону, по снегу. Таня шла немного впереди, указывая путь к оврагу, извилистому и темному. Потаповой с парнишкой не видать. Впереди, над пустынными, пестрыми от проталин полями, взвилась ракета и погасла. Быстро, ох как быстро темнело! И ни души рядом! Вера сделала шаг в сторону, чтобы быть поближе к Тане. Но ее вдруг резко дернули за руку, заставив остановиться.

— Ну, рассказывай, падла, где партизанский штаб? Ты ведь оттуда прибежала? Говори!

Вера отшатнулась: даже не смысл слов поразил ее, а то, что этот смуглый страшный немец заговорил с ней по-русски! Значит, он русский? Предатель, сволочь…

— Я не знаю, — пятясь сказала Вера. — Овраг покажу, а больше я ничего не знаю!

Звук выстрела оглушил ее: дуло пистолета было рядом со щекой. Где-то невдалеке послышался тоже выстрел, потом другой. Вера рванулась, но каратель схватил ее за полы жакета, встряхнул, дыша самогоном в лицо. Он толкал девушку, пытаясь свалить под куст. Вера, напрягаясь изо всех сил, почти уже вырвалась, и тогда внезапная резкая боль в виске заставила ее покачнуться; в глазах у нее поплыло зеленое пламя, дыхание перехватило. Вера ощутила еще удар, и еще… Он бил чем-то твердым, раз за разом, и все по голове, и все по одному месту. Вера поняла — пистолетом. Это была ее последняя мысль, что бьет пистолетом. Ничего уже больше не чувствуя, она свалилась в снег, судорожно пытаясь защитить руками голову.

Через полчаса каратели собрались на дороге. По направлению к деревне быстрым шагом уходила женщина в полушубке. Старший спросил у парнишки:

— Ну как?

— В порядочке, — ответил тот.

Белобрысый ругался, осматривая царапины на руках, разминая пальцами кадык на жилистой шее.

— Моя не давалась, падла. Душить еще лезла, пока была живая.

— Пока? Правильно, — одобрил старший. — Моя тоже рыпалась. Теперь уж не шелохнется. — Он засмеялся коротко, отрывисто и, взглянув на парнишку, сказал: — Пошли, жрать охота. Да не вредно еще добыть первачу.

Но он ошибся: ночью Вера очнулась. К горлу подступала тошнота, руки и ноги окоченели, белый платок, пропитанный кровью, смерзся. Несколько раз теряя сознание, Вера все же добралась домой. Мать ахнула, дрожащими руками промыла рану, разлепив волосы дочки, отогревала ее ноги. От тихого стука в окно обе они обмерли. Но это пришла соседка, мать Тани.